клубникаТолстяк сержант, чье имя Цуна не запомнил, остановился возле обшарпанной двери. — У нас все по-простому, — извинился он, гремя ключами. — Ремонта почитай и не было никогда, квестор новый допросной озаботился, дорогущей, да толку-то. Ко Дню Освобождения стены покрасят, разве ж это ремонт? Мукуро утомленно вздохнул за левым плечом. Сержант отпер, наконец, дверь, с силой дернул хлипкую ручку и посторонился. Цуна наклонил голову и прошел в залитую солнцем комнатку. Обстановка была скудной — набитый папками шкаф, стол у окна. В горле запершило от пыли. Цуна положил на край стола пакет и взлохматил волосы, избегая смотреть в сторону решетки. Мукуро скользнул к шкафу и повел пальцем по разноцветным корешкам. — Эй! — рявкнул сержант. — Тут пришли за тобой. — Десятый, — взвыли из темной глубины. Мукуро хихикнул. Цуна, загораживаясь от света, подошел ближе. Гокудера схватился за прутья, звякнув браслетом. Счастливое лицо было таким белым, словно его загримировали, кривящийся рот казался вымазанным помадой. Цуна понял, что губы разбиты, когда разглядел на расстегнутом воротничке засохшие пятна. Гокудера был одет в черный смокинг, измятый и перепачканный пылью, и напоминал хорошо погулявшего новобрачного. Концы развязанного галстука свисали траурными лентами. Цуна уткнулся взглядом в сбитые носы лакированных туфель и спросил: — А где второй? — Десятый, — горестно повторил Гокудера. — Второй-то, — сказал за спиной сержант и засопел, выдвинул стул. Цуна ждал. Размеренно зашуршали банкноты. — Это япошка который? Так в допросной он, уж пятый час как. Этого вон я быстро оформил, а тому все переводчика не могли найти. Потом вроде сыскали толмача, да я уж отзвонился, чтоб, значит, не ехал. Он говорил с расстановкой, пытаясь не сбиться со счета, но Цуна не разобрал и половины слов. За стенкой бубнило радио, из окна доносилось переливчатое пение какой-то сельской птички. Гокудера нудно бормотал извинения, потом сполз на колени и стукнулся о решетку головой. И еще раз. — Клетка-то одна у нас, одного тут, другого там, так и держал всю ночь. Дождусь вот начальства, эвон деньжищи-то какие, и выпустим вашего… этого… — Ямамото, — сказал Цуна, разглядывая избитое красивое лицо, с которым что-то было неладно. — Если дадите ключи, я заберу его сам. Шуршание банкнот прекратилось. Сержант озабоченно сопел, очевидно, пережидая борьбу жадности со здравым смыслом. Гокудера замолчал и уткнулся лицом в ладони. — А нате, — решился сержант, отодвинул стул. Цуна протянул руку, не глядя, и в ладонь лег ключ. С лязганьем дважды провернулся замок, решетка грохнула и заскрипела. — Ты прекращай цирк-то, прекращай, — сурово сказал Гокудере сержант и вздернул его за плечо. — Циркач. Всю ночь колобродил. Вот матери-то горя с таким сынком. Гокудера метнул в него взгляд, но смолчал. Цуна отвернулся. — Цап-царап, — пропел Мукуро. Сержант охнул и грузно осел на пол.
В коридоре Гокудеру совсем развезло. Он шел впереди, обтирая стену, и разговаривал сам с собой. Цуна молчал, не пытаясь выяснить, что тот принял на этот раз. Прежде чем открыть дверь, все-таки сказал: — Я рад, что ты помнишь хотя бы об омерте. Гокудера с трудом обернулся, глянул очень светлыми глазами и расплылся в щербатой улыбке. Цуна тяжело выдохнул, удерживая пламя. — Прости, Дечимо. Тон был ленивым и таким же наглым, как взгляд. Цуна отпер замок, втолкнул Гокудеру и захлопнул дверь. Постоял, кусая губы, но ломиться наружу явно не собирались.
Мукуро читал что-то с листа и с улыбкой теребил ухо. Сержант заторможенно моргал, привалившись к решетке. — Все в порядке? Мукуро, не отрываясь от чтения, медленно кивнул, поднял взгляд. — А где «тот» и «этот»? — Пусть посидят. Мукуро смотрел на него без удивления, потом свернул листы и спрятал в карман плаща. — У Вонголы хорошие клиники. Цуна не ответил. — Как знаешь, — сказал Мукуро с прохладцей. — Еще час здесь никого не будет, сержант о нас не вспомнит, протоколы на столе. Деньги я забрал. Последние слова он произнес с полувопросительной интонацией. Цуна кивнул, взял исписанные листы со стола и пошел обратно, подбрасывая и ловя ключ. Коридор квестуры был по-прежнему пуст, и все так же щебетали птицы.
С-то?