Черновик 38
дженовый хибарирехей
Когда Рехей позвонил и назначил встречу, Хибари только что закончил тренировку. Тело было свинцовым от упражнений, перенагруженные мышцы ныли, внутри разливалась бездумная спокойная пустота, и оттого, краем уха вслушиваясь в звонкие отрывистые слова, Хибари согласился едва не на автомате. О том, что идея пересечься в чайном доме была неудачной, он задумался уже практически на пороге этого самого дома. Рехей не вписывался категорически, его было чересчур много для крохотного помещения. Он слишком бурно жестикулировал и слишком громко говорил. В Рехее вообще очень многое было слишком, но Хибари все равно был почти привязан к нему. Чувство привязанности рождалось из ощущения предельной цельности, целеустремленности, силы, бьющих из Рехея подобно солнечным лучам.
Отставляя чашку чуть более резким, чем следовало бы, движением, Рехей сказал:
– Реборн просил передать, что ты нужен ему в Италии.
Хибари молча смотрел на свои руки, сложенные на коленях. Не то чтобы Рехея можно было сбить с толку подобным поведением. Он был боксером и твердо стоял на ногах – во всех смыслах.
– Билеты, – продолжил тот, как ни в чем не бывало, – на завтрашнее утро, у меня с собой.
– Зачем мне туда ехать? – сдался Хибари. Он любил Намимори и не любил уезжать. Кроме того, оставлять школу даже на время, даже под присмотром Дисциплинарного комитета было, пожалуй, безответственно. Хибари раздражала безответственность, чужая или своя, неважно.
– Нам. Реборн не уточнял. Поехали, хэй, это обещает быть интересным!
– С чего ты взял?
– С мастером Паопао не интересно не бывает, – улыбнулся от уха до уха Рехей, вскидывая перебинтованный кулак вверх, едва не опрокидывая чашки.
Хибари не хотелось этого признавать, но своя правда в словах Рехея имелась: с Реборном действительно было интересней, чем без него. В конце концов, если надоест, всегда можно будет просто вернуться обратно – так Хибари считал тогда.
*
Флорентийский аэропорт выглядел серо и безрадостно. Дождь расчерчивал скругленное окно иллюминатора на квадраты и треугольники, и этими прозрачными потеками картинка дробилась на части, как в калейдоскопе.
Хибари прищурился, глядя, как мужчины в оранжевых спецовках, разговаривая, размахивают руками, чуть потянулся в кресле, скидывая сонное оцепенение, разминая затекшие мышцы. Голова болела все время полета – боль была легкой и неотступной, охватывала виски и стекала к затылку. Хибари привык терпеть, нельзя не приучить себя к терпению, когда постоянно получаешь травмы той или иной степени тяжести, но боль по-прежнему рождала раздражение, смутную зудящую досаду на невозможность функционировать в полную силу. Таблетки он не признавал.
Машину мягко заносило на поворотах, Хибари вжимало в дверцу, он механически отстранялся, и на следующем повороте его впечатывало вновь. Дождь приутих и едва моросил, ритмичная чуть слышная капель, выстукивающая по крыше, убаюкивала, вызывала зевоту, мешала собраться. Даже Рехей был непривычно вялым, словно это мягкое сероватое безмолвие заливаемого города утянуло под воду и его самого. За окном неспешно проносились покатые купола флорентийских соборов, город под матовым серым небом выглядел невысоким и приземистым, словно небо наваливалось на него сверху, придавливало к земле. Линии просторных кружащих автострад сменились чехардой узких улочек, сквозь плотную облачную серость пробились прозрачные голубоватые полосы. Машина остановилась у одной из высоких дверей темного дерева. Около двери в гранитной кадке торчал какой-то фикус, рядом с фикусом сидел Реборн, одетый в дождевик и водолазные очки.
Он махнул им привычным жестом (хаос, машинально подумалось Хибари), поманил за собой.
Лестница в подъезде была так же узка, как флорентийские улочки.